|
Страницы: 1 2
Милый, да разве? Ах, госполи! говорил Сазонка и крупно надбавлял шагу.
Вот и больница желтое, громадное здание, с черными рамами окон, отчего окна походили на темные угрюмые глаза. Вот и длиный коридор, и запах лекарств, и неопределенное чувство жути и тоски. Вот и палата и постель Сенисты...
Но где же сам Сениста?
Вам кого? спросила вошедшая следом сиделка.
Мальчик тут один лежал. Семен. Семен Ерофеев. Вот на этом месте. Сазонка указал пальцем на пустую постель.
Так нужно допрежде спрашивать, а то ломится зря, грубо скаазла сиделка. И не Семен Ерофеев, а Семен Пустошкин.
Ерофеев-это по отчеству. Родителя звали Ерофеем, так вот он и выходит Ерофеич, объяснил Сазонка, медленно и страшно бледнея.
Помер ваш Ерофеич. А только мы этого не знаем: по отчеству. По нашему Семен Пустошкин. Помер, говорю.
ВОт как-с! благоприйстойно удивился Сазонка, бледный настолько, что веснушки выступили резко, как чернильные брызги. Когда же-с?
Вчера после вечерен.
А мне можно!.. запинаясь, попросил Сазонка.
Отчего нельзя? равнодушно ответила сиделка. Спросите, где мертвецкая, вам покажут. Да вы не убивайтесь! Кволый он был, не жилей.
Язык Сазонки расспрашивал дорогу вежливо и обстоятельно, ноги твердо несли его в указанном направлении, но глаза ничего не видели. И видеть они стали только тогда, когда неподвижно и прямо они уставились в мертвое тело Сенисты. Тогда же ощутился и страшный холод, стоявший в мертвецкой, и все кругом стало видно: покрытые сырыми пятнами стены, окно, занесенное паутиной; как бы ни светило солнце, небо через это окно всегда казалось серым и холодным, как осенью. Где-то с перерывами беспокойно жужжала муха; падали откуда-т окапельки воды; упадет одна кап! и долго после того в воздухе носится жалобный, звенящий звук.
Сазонка отступил на шаг назад и громко сказал:
Прощевай, Семен Ерофеич.
Затем опустился на колени, коснулся лбом сырого пола и поднялся.
Прости меня, Семен Ерофеич, так же раздельно и громко выговорил он, и снова упал на колени, и долго прижимался лбом, пока не стала затекать голова.
Муха перестала жужжать, и было тихо, как бывает только там, где лежит мертвец. И через равные промежутки падали в жестяной таз капельки, падали и плакали тихо, нежно.
IV
Тотчас за больгицей город кончался и начиналось поле, и Сазонка побред в поле. Ровное, не нарушаемое ни дереовм, ни строением, оно привольно раскидывалось вширь, и самый ветерок казался его свободным и теплым дыханием. Сазонка сперва шел по просохшей дороге, потом свернул влево и прямиком по пару и прошлогоднему жнитву направился к реке. Местами земля была еще сыровата, и там после его прохода оставались следы его ног с темными углублениями каблуков.
На берегу Сазонка улегся в небольшой, покрытой тарвой ложьинке, где воздух был неподвижен и тепел, как в парине, и закрыл глаза. Солнечные лучи проходилисквозь закрытые веки теплой и красной волной; высоко в воздушной синеве звенел жаворонок, и было приятно дышать и не думать. Полая вода уже сошла, и речка струилась узеньким ручейком, далеко на противоположном низком берегу оставив следы своего буйства, огромные, ноздреватые льдины. Лни кучками лежали друг на друге и белыми треугольниками подымились вверх навстречу огненным беспощадным лучам, которые шаг за шагом точили и сверлили их. В полудремоте Сазонка откинул руку под не попало что-то твердое, обернутое материией.
Гостинец.
Быстро приподнявшись Сазонка вскрикнул:
Господи! Да что же это?
Он совершенно забыл про узелок и испуганными глазами смотрел на него: ему чудилось, что узелок сам своей волей пришел сюда и лег рядом, и страшно было до него дотронуться. Сазонка глядел глядел глядел не отрываясь, и бурная, клокочущая жалость и неистовый гнев подымались в нем. Он глядел на каемчатый платок и видел, как на первый день, и на второй, и на третий Сениста ждал его и оборачивался к двери, а он не приходил. Умеродинокий, забытый как щенок, выброшенный в помойку. Только бы еа день раньше и потухающими глазами он увидел бы гостинец, и возрадовался бы детским своим сердцем, и без боли, без ужасающей тоски одиночества полетела бы ег одуша к высокому небу.
Сазонка плакал, впиваясь руками в свои пышные волосы и катаясь по земле. Плакал и, подымая руки к небу жалко оправдывался:
Господи! Да разве мы не люди?
И прямо рассеченной губой он упал на землю и затих в порыве немого горя. Лицо его мягко и нежно щекотала молодая трава; густой, успокаивающий запах подымался от сырой земли, и была в ней могучая сила и страстный призыв к жизни. Как вековечная мать, земля принимала в свои объятия грешного сына и теплом, любовью и надеждой поила его страдающее сердце.
А далеко в городе нестройно гудели веселые праздничные колокола.
1901 г.
Страницы: 1 2
Скачать полный текст (15 Кб)
Перейти на страницу автора
|