 |
|
|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
- Господа, как представителям всех руководящих слоев городского общества, я заявляю вам, что против моего отряда, на бульваре, поставлены пулеметы, и каждую минуту я жду, что нас расстреляют... Необходимо принять какие-нибудь меры...
Он замолчал, и ему показалось странным, что так мало было сказано тогда, как чувствовалось нечто огромное, ужасное. В словах это вышло совсем просто и не выражало того напряженного озлобления и тревоги, с которыми он ехал сюда. И казалось, что и все ожидали большего, потому что еще несколько мгновений все лица молча смотрели на Лавренко.
Послышались негромкие голоса. Первым заговорил, почему-то недоброжелательно глядя на Лавренко, пожилой толстый человек с рыжей бородой и круглыми щеками.
- Что же тут можно сделать... Мне кажется, что если начнут стрелять, то не по одному лазарету... Его постигнет общая участь, и я не нахожу, чтобы этот вопрос можно было выделить из общего... Это значит раздробиться на мелочи...
- То есть позвольте, какие же мелочи? вскрикнул Лавренко, мгновенно озлобляясь.
Поднялся высокий худой человек с честными большими глазами и прямыми волосами, о котором, не зная его, можно было сказать, что это литератор, и негромким, но чрезвычайно убедительным голосом стал возражать толстому господину. Говоря, он смотрел ему прямо в лицо, и выражение глаз его было правдиво и твердо, но Лавренко почему-то показалось, что литератор из деликатности старается вывести его, Лавренко, из неловкого положения.
Он говорил так хорошо и убедительно, а главное, было столько искренности в его глазах, что все, даже те, которые раньше были против выделения вопроса о санитарах из общего обращения к графу, не могли не согласиться.
Но толстому господину было трудно отказаться от своих слов. Сначала он, видимо, хотел с достоинством промолчать, но в самую последнюю минуту нашел удачное возражение и поспешно заговорил.
- Граф совершенно резонно может заметить нам, что когда лес рубят - щепки летят и что он не может же не стрелять по порту оттого, что на пути мы, вместо баррикад, расположим свои перевязочные пункты... Это наивно, господа...
Некоторые слегка засмеялись.
Скулы литератора чуть-чуть покраснели. В глазах загорелся огонек задетого самолюбия, и он опять возразил. Но смешок был пущен вовремя, и стало очевидно, что теперь уже что-то утеряно и литератору ничего не удастся доказать. Между его словами и пониманием слушавших возникло нечто совершенно пустое, но непроницаемое.
Спор разгорался. По вопросу высказалось еще несколько ораторов, и он был решен в отрицательном смысле.
Все время Лавренко по-прежнему испытывал глупое и неловкое положение человека, который куда-то изо всех сил разбежался и не прыгнул. Ему становилось скверно, жарко, потно и под ложечкой засосало. Он вспомнил, что не ел целый день, и вдруг, совершенно нелепо, у него выскочила, лукавая перед самим собою, мысль, что он имеет право заехать в ресторан перекусить, а пока подадут, сыграть партию на бильярде.
- Не то что сыграть, а... - попробовал он извернуться, но ничего не вышло, и раздражение стало овладевать им.
Все в нем кипело, и каждое новое слово, каждый новый оратор вызывал новый и новый прилив тоскующего бешенства.
Вопрос уже шел опять о том, в какой форме должно состояться обращение к графу. И здесь Лавренко невольно заняла и поразила неуловимая спутанность чувств и слов.
Одни предлагали послать депутацию словесную, другие - с письменным заявлением, третьи - просто поговорить по телефону.
- С этими скотами церемониться нечего... - вскидывая руками и презрительно кипятясь, говорил рыженький тоненький и, очевидно, высохший за письменным столом господин. - Этим мы покажем свое отношение к ним!..
Он говорил так презрительно и злостно, так возбужденно поправлял свое пенсне, что многим, должно быть, действительно показалось возможным и заманчивым выразить свое презрение зазнавшимся жестоким и ограниченным зверям.
- Позвольте, да граф просто не станет говорить с нами по телефону, - порывисто вскочил какой-то желчный, толстый человек в сверкающих очках.
И это было так очевидно, что непоколебимое сознание неодолимой силы и власти за "теми" как бы воочию встало перед слушателями. Кое-кто опять засмеялся, как будто эти люди были даже довольны сознанием своего бессилия.
- То есть как это, не станет говорить?.. - вскидывая руками и весь краснея, вскрикнул высохший рыженький господин. - Он обязан считаться с мнением общества, как бы оно ни было выражено. Что-нибудь одно - или общество, или мы - стадо, которому довольно только кнута... Я не могу с этим согласиться!
И как раньше казалось, что предложение его было сделано только ради хлесткого желания выказать себя смелым и твердым, так теперь стало казаться, что он искренно страдает о бессилии и унижении общества. Но все-таки слышались и прежние хлесткие нотки и нельзя было ничего понять в его душе.
- Вы можете соглашаться или не соглашаться а граф все-таки слушать вас не станет-с, только и всего
- Мы заставим! - запальчиво крикнул, вскинув руками выше головы, рыженький господин.
- Как-с? - язвительно спросил господин в очках захлебываясь от удовольствия. - Баррикады пойдете строить, вы, я, вот Иван Иванович! - показал он на седенького старичка, с детским интересом переводившего глаза с одного на другого.
Все невольно взглянули на этого старичка и тоже увидели, что говорит выражение его личика.
- Я не знаю, но это интересно... Я, право, с величайшим интересом все слушаю... С величайшим интересом! - говорило это розовое, старчески наивное личико.
И всем стало неловко и очевидно, как нелепа даже самая отдаленная мысль о возможности появления на баррикадах этого старичка и всех бывших в зале. Ни кто уже не помнил, что хлопали оратору именно за такое предложение.
И тот самый оратор, точно коснулись больного места, вдруг порывисто вскочил и закричал, взмахивая кулаком:
- Это не так смешно, как вам кажется!.. И если мы действительно так бессильны, беспомощны, что не можем умереть с нашими братьями, так самое лучшее, что мы можем сделать, это - разойтись!..
Это было очевидно и оттого испугало всех. За этим словом оказывалась уже пустота, которую нечем было наполнить. И оттого снова стали возражать...
"Зачем я сюда пришел? - с бесконечным негодованием мысленно вскрикнул Лавренко. - Разве это люди?.. Что это такое?.."
Он недоуменно оглянул зал, где еще больше навис человеческий туман и дальние силуэты окончательно расплылись в синеватой мгле. Вокруг также чернела непроницаемая черная стена сюртуков и расплывчатых пятен человеческих лиц. Лавренко стало невыносимо душно от злобы и духоты, от страшной потребности крикнуть, хватить чем попало от одного края зала до другого и, наконец, и от физической усталости. Все тело его неприятно ныло.
Он отошел от стола, чувствуя, что если не выскажется, не сделает того, что требует его возмущение, то будет так же презирать и самого себя.
Но почему-то высказаться было невозможно и раскрытый для громовых слов рот не давал звуков, точно в него вместо языка запихали мякину.
Лавренко, весь потный, с инстинктивным отчаянием оглянулся вокруг.
- Послушайте, голубь мой! сердито заговорил он, схватив за пуговицу знакомого ему инженера, высокого, с красивой, как у председателя, бородой человека, у которого был такой вид, точно все, что делалось, было сделано только для того, чтобы он и другие, такие же, как он, суетились и все устраивали и улаживали.
- А, это вы, доктор?.. Что вам?.. Простите, я спешу!.. - торопливо пробормотал инженер, мельком пожимая руку Лавренко.
- Это невозможно, я говорю, что против красного креста пулеметы ставят... А тут!.. Вы же граждане города... у вас значение... надо же что-нибудь предпринять, - обидчиво и сердито говорил Лавренко, чувствуя, что делает и говорит что-то, в сущности, совершенно не нужное и не то, что хотел.
- Ну да, конечно!.. - закивал головой инженер, поправляя пенсне. - Но вы и сами можете присоединиться к депутации? Выделять вопрос в самом деле нельзя!.. Вы понимаете?..
- Но к чему же эти?.. словопрения... - со злобой возразил Лавренко.
Надо же сговориться!.. Так нельзя!..
Лавренко вдруг охватила такая злость, что он громко вскрикнул:
- Да что это такое?..
Но в поднявшемся шуме и аплодисментах голос его бессильно заглох.
XI
Когда собственные экипажи, блестящие и аккуратные, наполненные пожилыми, чистыми и важными на вид людьми, катились по улицам, все, и обтрепанные мастеровые, и матросы, и кучки дружинников с красными повязками, вся огромная масса людей, которая здесь, далеко от порта, была тише и больше в ней было растерянности и недоумения, смотрела им вслед серьезно и внимательно.
- Депутаты, депутаты! - слышались голоса, и в них было определенное выражение неопределенной надежды.
Казалось, что если такие важные, всеми уважаемые, солидные люди, из которых почти каждый был каким-нибудь начальником большего или меньшего числа людей, взялись за дело, то оно должно принять новый, нужный оборот, после которого минуют тяжелая тревога и растерянность.
И даже самому Лавренко стало легче и веселей.
"Должны же там понять", - успокоительно думал он и старался не замечать кроющегося где-то глубоко в душе недоумения, - что именно понять? И что делать, если не поймут, - а не поймут наверное!
У дворца, который вблизи показался Лавренко еще больше и значительнее, стояли пушки и ряды солдат, среди которых виднелись кучки блестевших своими серыми шинелями офицеров. Они и солдаты смотрели на вылезающих солидных людей, в пальто и цилиндрах, с ожиданием, без вражды.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Скачать полный текст (258 Кб)
Перейти на страницу автора
|
|