|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
И тут совсем уж несуразное пошло: Нечеса брюхом лежал на Тихмене и молотил его, куда попало. Кто растаскивал лежащих, а кто тащил этих, которые растаскивали: дайте, мол, им додраться, не мешайте. И если бы не капитанша Нечеса, Бог знает, чем бы катавасия кончилась.
Капитанша подбежала, крикнула, топнула:
- Ты, чурбан, дурак. Сейчас слезь.
Десять лет этого голоса капитан слушался: моментально слез. Лохматый, встрепанный, сконфуженный - додраться не дали - стоял и очесывался.
Французы собрались в углу, дивились и думали: уйти или нет? И уйти нельзя: альянс. И остаться неловко: видимо, у русских пошло дело домашнее.
- Все-таки... До чего ж они все... ланцепупы какие-то, - поднял вверх брови адмирал. - Из-за чего это у них?
Подозвали Молочко. Молочко пытался об'яснить:
- Из-за сына. Чей сын, ваше превосходительство...
- Ничего не понимаю, - повел адмирал плечами.
21. Огонек в теми.
В собрании - из зала в коридор окошко было прорезано. Зачем, на какой предмет, неведомо. Так, вот, просто во всех домах тут делали, - ну, и в собрании, значит. За то денщикам теперь - полное удовольствие: сбились у окна и глядят - не наглядятся.
- У-ух, и дошлый же народ французы эти самые! - самоварно сиял генеральский Ларька. - Это, брат, тебе, не епонец, не манза какая-нибудь. Епонец-то пальцем делан, потому...
Не досказал Ларька: перед господином Тихменем надо было вытянуться.
Измятый весь, в мокром, в пыли, - ступил Тихмень в коридор - и стал, заблудился: куда итти.
Подумал, свернул влево и по скрипучим ступенькам полез наверх, на каланчу.
Яшка Ломайлов неодобрительно глядел ему вслед.
- И куды, например, прет, и куды прет? Ну, какого ему рожна там надо? Ох, Ларька, скажу я тебе, и блажные же господа у нас! Ды блажа-ат, ды блажа-ат, и всяк-то по своему... И чего им, кубыть, еще надо: топка есть, хлеб-соль есть...
Ларька фыркнул:
- Дура: хлеб-соль! Это тебе, вот, животине, хлеба-соли довольно, а которые господа настоящие, не какие-нить сказуемые, так они, брат, мечту в себе держут, да...
- Я бы, например, женил бы господина Тихменя, вот это бы так! - медленным языком ворочал Ломайлов. - Ребятенок бы ему с полдюжинки, вот бы мечтов-то его этих самых - как ветром бы сдунуло...
Ломайлов выглянул в окно наружу, в ту сторону, где был домик Нечесов. "Что-то теперь Костенька? Уснул без меня, либо нет?"
Темь, мгла холодная за окном. Где-то не очень подалеку вопили благим матом: карау-ул! карау-ул! Солдаты, очесываясь, зевая равнодушно, слушали: дело обыкновенное, привышное.
Поручик Тихмень стоял уж теперь наверху, шаткий, непрочный, длинный.
- Ну и ха-ра-шо, и ха-ра-шо, и шут с вами, и уйду, и уйду... За нос, хм! Вам-то это хаханьки, а мне-то...
Тихмень толкнул раму, окно распахнулось. Внизу, в темноте, опять кричали караул, громко и жалостно.
- Ка-ра-ул, ага, караул? А я думаешь, - не караул? А мы, думаешь, не кричим? А кто слышит, ну, кто? Ну, так и кричи, и кричи.
Но все-таки высунулся Тихмень, вставил голову в черное, мокрое хайло ночи. Отсюда, с каланчи, виден был веселый огонек на бухте: крейсер, должно быть, ихний.
Был сейчас этот огонек в сплошной черняти опорой какой-то Тихменю, давал жить глазам, без него нельзя бы. Маленький, веселый, ясноглазый огонек.
- Петяшка, Петенька мой, Петяшка...
И вдруг мигнул огонек и пропал. Может, крейсер повернулся другим боком, а может, и еще что.
Пропал, и приступила темь необоримая.
- Пе-тяшка, Петяшка мой! Нечеса последний... Никто теперь не знает, никто не скажет... Ой-е-е-е-ей!
Тихмень горестно замотал головой и хлюпнул. Потекли пьяные слезы, а какие же слезы горчее пьяных?
Щекой он приложился к подоконнику: подоконник - мокрый, грязный, холодный. Холод на лице протрезвил малость. Тихмень вспомнил свой разговор, с кем-то:
- Всякий имеющий детей - олух, дурак, карась, пойманный на удочку... Это я, я... Я говорил. И я, вот, плачу о Петяшке. Теперь уже не узнать никогда - чей... Ой-е-е-е-ей!
Никогда - так крышкой и прихлопнуло пьяного, горького Тихменя. Заполонила темь необоримая. Огонек погас.
- Петяшка-а! Петя-шень-ка-а! - Тихмень хлюпал, захлебывался и медленно вылезал на подоконник.
Подоконник - страсть какой грязный, все руки измазал Тихмень. Но о сюртук вытереть жалко. Ну, уж как-нибудь так.
Вылезал все больше, - ах, конца этому нету: ведь он такой длинный. Пока-то это вылез, перевесился, пока-то это с каланчи торчмя головой бухнул во тьму.
Может и закричал, ничего не слыхали денщики. Они уж и думать позабыли о Тихмене, блажном: куда-а там Тихмень, когда французы сейчас выходят. Ох, да и молодцы же народ, хоть и жвытки они больно...
Веселой гурьбой, вполпьяна, выходили французы, скользили на ступеньках: "Ах, и смешные же русские эти... ланцепупы... Но есть в них, есть в них что-то такое"...
А за французами ползли и хозяева. Коли французы вполпьяна, так хозяевам и сам Бог велел в риз положении быть: кто еще шел - перила обнимал, а кто уж и на карачках...
Тихменя нашли только утром. Перетащили к Нечесам: у них жил живой - у них, значит, и мертвый. И лежал он покойно в зальце на столе. Лицо белым платком покрыто: расшиблено уж очень.
Капитанша Катюша навзрыд плакала и отпихивала мужа:
- Уй-ди, уй-ди! Я его люблю, я его любила...
- Ты, матушка, всех любила, по доброте сердечной. Уймись, не реви, будет!
- И подумать... Я может, я ви-но-ва-ва-та-а... Господи, да коли бы я, правда, знала, чей Петяшка-то! Господи, кабы знать-то... а-а-а! - соврать бы ему было!
Ломайлов отгонял восьмерых ребят от дверей: так и липли к дверям, так в щель и совали нос, ох, и любопытный народец!
- Яшка, Яшутничек, а скажи: а дяде рази уж не больно? А как же? А ведь ушибся, а не больно.
- Дурачки-и, помер ведь он: знамо, не больно.
Старшенькая девочка Варюшка от радости так и засигала:
- Тц-а! Что? Я говолира - не больно. Я говолира! А ты не верил. Тц-а, что?
Уж так ей лестно брату нос наставить.
22. Галченок.
Уж февраль, а генерал все еще в городе околачивался, все боялся приехать домой. И Шмит лютовал по-прежнему, весь мукой своей пропитался, во всякой мелочишке это чуялось.
Ну, вот, выдумал, например, издевку: денщика французскому языку обучать. Это Непротошнова-то! Да он все и русские слова позабудет, как перед Шмитом стоит, а тут: французский. Все французы эти поганые накуралесили: Тихменя на тот свет отправили, а Шмиту в сумасшедшую башку взбрела этакая, вот, штука...
Черноусый, черноглазый, молодец Непротошнов, а глаза - рыбьи, стоит перед Шмитом и трясется:
- Н-не могу знать, ваше-скородь, п-позабыл...
- Я тебе сколько раз это слово вбивал. Ну, а как "позабыл", а?
Молчание. Слышно: у Непротошнова коленки стучат друг об дружку.
- Ну-у?
- Жуб... жубелье, ваше-скородь...
- У-у, - немырь! К завтрему, чтоб на зубок знал. Пошел!
Сидит Непротошнов на кухне, повторяет проклятые бусурманские слова, в голове жернова стучат, путается, дрожит. Слышит, чьи-то шаги - и вскакивает, как заводной, и стоит - аршин проглотил. Со страху-то и не видит, что не Шмит пришел, а пришла барыня, Марья Владимировна.
- Ну, что ты, Непротошнов, а? Ну, что ты, что ты?
И гладит его по стриженой солдатской голове. Непротошнов хочет поймать, взять ее маленькую ручку, да смелости не хватает, так при хотеньи одном и остается.
- Барыня милая... Барыня милая! Ведь я все - ведь я все-всешеньки... Не слепой я...
Маруся вернулась в столовую. Глаза у ней горели, что-то сказать. Но только взглянула на Шмита - разбилась об его сталь. Опустила глаза, покорная. Забыла все гневные слова.
Шмит сидел не читая, так. Он никогда не читает теперь не может. Сидит с папиросой, мучительно зацепился глазами за одну точку - вот, за граненую подвеску на лампе. И так трудно неимоверно на Марусю взглянуть.
- Ну? О Непротошнове, конечно? - усмехнулся Шмит.
Подошел к Марусе вплотную.
- Как я тебя...
И замолк. Только стиснул больно ее руки повыше локтей: завтра будут здесь синяки.
На худеньком ребячьем теле у Маруси много теперь цветет синяков - от Шмитовых злых ласк. Все неистовей, все жесточе с ней Шмит. И всегда одно и то же: плачет, умирает, бьется она в кольце Шмитовых рук. А он - пьет сладость ее умираний, ее слез, своей гибели. Нельзя, некуда спастись ей от Шмита, и хуже всего: не хочется спастись. Вот сказала намедни на балу Андрею Иванычу - сорвалось же такое: "убейте Шмита". И не знает покою теперь: а вдруг?
Не забыл Андрей Иваныч тех Марусиных слов, каждый вечер вспоминал их. Каждый вечер - один и тот же мучительный круг, замыкаемый Шмитом. Если б Шмит не мучил Марусю; если б Шмит не захватил его тогда у замерзшего окна; если б Шмит на балу не...
Главное, тогда не было бы вот этого, что уж стало привычно-нужным: каждый вечер перед Андреем Иванычем не стоял бы Гусляйкин, не ухмылялся бы бланманжейной своей физией, не рассказывал бы...
"Но ведь, Господи, не такой уж я был пропащий, - думал ночью Андрей Иваныч, - не такой уж... Как же это я?"
И опять: Шмит, Шмит, Шмит... "Убить. Она не шутила тогда, глаза были темные, не шутили".
И вот как-то вдруг, ни-с-того, ни-с-сего Андрей Иваныч решил: нынче. Должно быть, потому, что было солнце, надоедно-веселая капель, улыбчивая, голубая вода. В такой день - ничего не страшно: очень просто, как кошелек, сунул Андрей Иваныч револьвер в карман, - очень просто, будто в гости пришел, дернул Шмитовский звонок.
Загремел засов, калитку отпер Непротошнов. Шмит стоял посреди двора, без пальто, почему-то с револьвером в руках.
- А-а, по-ру-чик Половец, муз-зыкант! Д-давненько...
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Скачать полный текст (141 Кб)
Перейти на страницу автора
|