 |
|
|
Страницы: 1 2
Пост. Желтым маслом политые колеи. Не по-зимнему крикучие стаи галок в небе. В один жалобный колокол медленно поют пятиглавые Николы, Введенья и Спасы. Старинные, дедовские кушанья: щи со снетками, кисель овсяный - с суслом, с сытой, пироги косые со щучьими телесы, присол из живых щук, огнива белужья в ухе, жаворонки из булочной на горчичном масле. И Пасха, солнце, звон - будто самая кровь звенит весь день.
На Пасху, по обычаю, все вахрамеевские "молодцы" - к хозяину с поздравленьем, христосоваться с хозяином и хозяйкой. На цыпочках, поскрипывая новыми (мигачи, по одному - вытянув трубочкой губы - прикладываются к Марфе, как к двунадесятой иконе, получают из ее рук пунцовое с золотым X. В. яйцо.
И вдруг один - а может быть, только показалось? - один, безбородый и глаза цыганские-уголья, губы сухие - дрожат, губами - на одну самую песчинную секундочку дольше, чем все, и будто не икона ему Марфа - нет, а Сердце... нет, не сердце выскочило из рук: алое, как сердце, пасхальное яйцо - и покатилось к чьим-то ногам.
У Вахрамеева - правая бровь плеткой - молодцу:
- Эка, брат, руки-то у тебя - грабли! Чем голову набил?
Одна какая-то ночь - и из скорлупы вышел апрель, первая пыль, тепло. И как зимою ученики по красному флагу на каланче знают, что мороз - двадцать градусов и нету ученья - так тут узнают все, что тепло: сундучник Петров вместе с товаром - вылез из своей лавки на улицу. Расставлены перед дверями узорочно-кованые, писаные розами сундуки, и на табурете, подставив лысую голову солнцу - как подставляют ведро под дождевой желоб, - сам И. С. Петров с газетой.
- Ну, что новенького? Что вам из города-столицы пишут?
И сундучник - на нос очки и глядя поверх очков - внушительно:
- Да вот в Москве на Трубе кожаного болвана поставили.
- Какого такого болвана?
- А такого: его, значит, по морде бьют - а он воет, чем ни сильнее бьют - он громче. Для поощрения, значит, атлетической силы и испытания, да.
И так от него двадцать лет все торговые ряды узнают о московских болванах, о кометах и войнах - обо всем, что творится там, далеко, куда бегут, жужжа на ветру, телеграфные провода, куда торопятся, хлопая плицами по воде, пароходы...
Пароходы, облака, месяцы, дни, птицы - мимо. А тут жизнь - как на якоре - качается пристанью, и люди - как крепкий строевой лес, глубоко корневищами усевший в землю.
Но ведь говорят старые люди, будто раз в году, когда в мае новый месяц уродится и ночь темна, - раз в году даже всем деревьям, цветам и травам, всем зеленым душам - дозволено ходить, чтобы к утру опять вернуться на место. И на белых, нагих, налитых весенним соком ногах, еще со следами пахучей, сдобной земли - всей толпой бредут они в темную ночь - и такое начинается, что - Жара. Дни желтые - тяжелой той желтью, что бывает у яблок, уже спелых и готовых упасть - чуть только качни, погляди, дунь. Из старого вахрамеевского сада липы и сирень перевесились через забор всей грудью - так в душные вечера, смяв о подоконник пышное тело, выглядывают из окон ярославские, рязанские, замоскворецкие красавицы.
Уже неделя, как все тузы из города укатили на ярмарку. В просторных покоях - Марфа одна. Солнечный квадрат неслышно скользит по кафельной печке - сломался на плинтусе - ползет медленней, по вощеному полу. За обоями в деревянной стене вдруг тихонько затикает что-то - медленней - и замрет: будто завелось в дереве какое-то сердце. И все хочется пить квас со льдом сохнут губы - или неможется? - или не то: теснит в груди платье. А вечером в спальне - скинет платье, задумается, поплывет в зеркале - и скорее: потушить свечу - потушить запылавшие щеки.
Наутро - под окном казанский "князь", в ватной шапке горшком, лопоухий, глаза вострые - как свозь замочную скважину.
- Купи, барина, шали шелковые хороши - купи, кавалер любить будет. Ай, хороши! - причмокнет, подкинет шаль на руке, - и ухмыляется, будто сквозь замочную скважину все подглядел, все знает.
Опустила Марфа глаза - и рассердилась на себя, что опустила. Вышла на крылечко и сердито купила, что попалось - кружевной носовой платочек. Постояла, поглядела вслед "князю", поглядела на отбившееся от стада облако вот такие же были когда-то легкие и пухлые девичьи мысли. И уже повернулась домой - вдруг сзади у садового забора шорох, скрип по дощатому тротуару, и из-за угла - цыганский уголь-глаз.
- Марфа Ивановна... Остановилась.
- Марфуша! (- тихо) Марфушеыька! (- сухим, как песок, шепотом). Ночью в сад...
...Остановилась, чтобы оборвать дерзеца, чтобы сразу охоту отбить. И Бог весть почему - не выговорилось, пересмягли губы. Так, молча, спиною к нему повернувшись, дослушала все до конца - только шелк шуршал на тугой груди.
А ночью вышла в сад - темною, росною майскою ночью, когда уродился новый месяц и все деревья, травы, цветы - с нагими, белеющими в темноте ногами, налитыми весенним соком - шуршали, шептали, шелестели...
Утро. Из розового золота кресты над синими куполами, розовые камни, оконные стекла, заборы, вода. И все - как вчера. Не было ничего.
И как всегда - веселый, шутейный, с краснобайками со своими, сундуком, полным гостинцев - приехал домой Бахрамеев. Раскрыл Марфе сундук, вынула гостинцы, поглядела, положила назад, сидит неулыбой.
- Ты что, Марфа? Или муху с квасом невзначай проглотила?
- Так. Сон нынче ночью привиделся.
А был сон в руку. День ли, два ли прошли - а только пообедал Вахрамеев, после обеда лег почивать - да так и не встал. Будто стряпуха за обедом накормила его вместе с сморчками грибом-самоплясом, оттого-де и кончился. Говорили и другое - ну, да мало ли кто что скажет. Одно известно: отошел по-христиански, и последнее, что Марфе сказал: "Не выходи, - говорит, - за Сазыкина. Он мне в Макарьеве муку подмоченную всучил".
Погубила Сазыкина мука: не за Сазыкина вышла молодая вахрамеевская вдова, а за другого - с угольным цыганским глазом. Был слух: загулял Сазыкин с тоски. Был слух: велел зашить себя пьяный в медвежью шкуру и вышел во двор - во дворе псы цепные спущены - чтобы рвали его псы - чтобы не слышно, как тоска рвет сердце. А потом канул в Сибирь.
Так камень бултыхнет в водяную дремь, все взбаламутит, круги: вот разбежались - только легкие морщины, как по углам глаз от улыбки - и снова гладь.
Разбежались круги - и опять жизнь мирная, тихая - как бормотанье бьющих о берег струй. За прилавком щелкают счеты, и ловкие руки, мелькая шпулькой, отмеривают аршин за аршином. Опершись о расписной сундук, с газетой, на солнце печется, как тыква, тыквенно-лысый сундучник И. С. Петров. Все в белом мечутся половые в трактирах - только как дым за паровозом, вьются следом за ними концы вышитого ручника да кисти от пояса. В конуре своей изограф Акимыч - трактирный завсегдатай - торопливо малюет на вывеске окорока и колбасы, чтобы в положенный час сесть с графинчиком в положенном уголку - и лить слезы о пропитой жизни.
А вечером - в синих прорезах сорока колоколен - качнутся разом все колокола, и над городом, над рощами, над водой, над полями, над странниками на дорогах, над богачами и пропойцами, над грешными по-человечьу и по-травяному безгрешными - над всеми расстелется колокольный медный бархат, и все умягчится, затихнет, осядет - как в летний вечер пыль от теплой росы.
Страницы: 1 2
Скачать полный текст (17 Кб)
Перейти на страницу автора
|
|