|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
поднялся на цыпочки, вытянул шею, остановился. Один из стражи щелкнул по
нему синеватой искрой электрического кнута; он тонко, по-щенячьи, взвизгнул.
И затем - четкий щелк, приблизительно каждые 2 секунды - и взвизг, щелк -
взвизг.
Мы по-прежнему мерно, ассирийски, шли - и я, глядя на изящные зигзаги
искр, думал: "Все в человеческом обществе безгранично совершенствуется - и
должно совершенствоваться. Каким безобразным орудием был древний кнут - и
сколько красоты..."
Но здесь, как соскочившая на полном ходу гайка, от наших рядов
оторвалась тонкая, упруго-гибкая женская фигура с криком: "Довольно! Не
сметь!" - бросилась прямо туда, в четырехугольник. Это было - как метеор
- 119 лет назад: вся прогулка застыла, и наши ряды - серые гребни
скованных внезапным морозом волн.
Секунду я смотрел на нее посторонне, как и все: она уже не была нумером
- она была только человеком, она существовала только как метафизическая
субстанция оскорбления, нанесенному Единому Государству. Но одно какое-то ее
движение - заворачивая, она согнула бедра налево - и мне вдруг ясно: я
знаю, я знаю это гибкое, как хлыст, тело - мои глаза, мои губы, мои руки
знают его, - в тот момент я был в этом совершенно уверен.
Двое из стражи - наперерез ей. Сейчас - в пока еще ясной, зеркальной
точке мостовой - их траектории пересекутся, - сейчас ее схватят... Сердце
у меня глотнуло, остановилось - и не рассуждая: можно, нельзя, нелепо,
разумно, - я кинулся в эту точку...
Я чувствовал на себе тысячи округленных от ужаса глаз, но это только
давало еще больше какой-то отчаянно-веселой силы тому дикому,
волосаторукому, что вырвался из меня, и он бежал все быстрее. Вот уже два
шага, она обернулась - -
Передо мною дрожащее, забрызганное веснушками лицо, рыжие брови... Не
она! не I.
Бешеная, хлещущая радость. Я хочу крикнуть что-то вроде: "Так ее!",
"Держи ее!" - но слышу только свой шепот. А на плече у меня - уже тяжелая
рука, меня держат, ведут, я пытаюсь объяснить им...
- Послушайте, но ведь вы же должны понять, что я думал, что это...
Но как объяснить всего себя, всю свою болезнь, записанную на этих
страницах. И я потухаю, покорно иду... Лист, сорванный с дерева неожиданным
ударом ветра, покорно падает вниз, но по пути кружится, цепляется за каждую
знакомую ветку, развилку, сучок: так я цеплялся за каждую из безмолвных
шаров-голов, за прозрачный лед стен, за воткнутую в облако голубую иглу
аккумуляторной башни.
В этот момент, когда глухой занавес окончательно готов был отделить от
меня весь этот прекрасный мир, я увидел: невдалеке, размахивая розовыми
руками-крыльями, над зеркалом мостовой скользила знакомая, громадная голова.
И знакомый, сплющенный голос:
- Я считаю долгом засвидетельствовать, что нумер Д-503 - болен и не в
состоянии регулировать своих чувств. И я уверен, что он увлечен был
естественным негодованием...
- Да, да, - ухватился я. - Я даже крикнул: держи ее!
Сзади, за плечами:
- Вы ничего не кричали.
- Да, но я хотел - клянусь Благодетелем, я хотел.
Я на секунду провинчен серыми, холодными буравчиками глаз. Не знаю,
увидел ли он во мне, что это (почти) правда, или у него была какая-то тайная
цель опять на время пощадить меня, но только он написал записочку, отдал ее
одному из державших меня - и я снова свободен, то есть, вернее, снова
заключен в стройные, бесконечные, ассирийские ряды.
Четырехугольник, и в нем веснушчатое лицо и висок с географической
картой голубых жилок - скрылись за углом, навеки. Мы идем - одно
миллионоголовое тело, и в каждом из нас - та смиренная радость, какою,
вероятно, живут молекулы, атомы, фагоциты. В древнем мире - это понимали
христиане, единственные наши (хотя и очень несовершенные) предшественники:
смирение - добродетель, а гордыня - порок, и что "МЫ" - от Бога, а "Я" -
от диавола.
Вот я - сейчас в ногу со всеми - и все-таки отдельно от всех. Я еще
весь дрожу от пережитых волнений, как мост, по которому только что
прогрохотал древний железный поезд. Я чувствую себя. Но ведь чувствуют себя,
сознают свою индивидуальность - только засоренный глаз, нарывающий палец,
больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб - их будто и нет. Разве не ясно, что
личное сознание - это только болезнь.
Я, быть может, уже не фагоцит, деловито и спокойно пожирающий микробов
(с голубым виском и веснушчатых); я, быть может, микроб, и, может быть, их
уже тысяча среди нас, еще прикидывающихся, как и я, фагоцитами...
Что, если сегодняшнее, в сущности, маловажное происшествие - что, если
все это только начало, только первый метеорит из целого ряда грохочущих
горящих камней, высыпанных бесконечностью на наш стеклянный рай?
Запись 23-я.
Конспект:
ЦВЕТЫ. РАСТВОРЕНИЕ КРИСТАЛЛА. ЕСЛИ ТОЛЬКО.
Говорят, есть цветы, которые распускаются только раз в сто лет. Отчего
же не быть и таким, какие цветут раз в тысячу - в десять тысяч лет. Может
быть, об этом до сих пор мы не знали только потому, что именно сегодня
пришло это раз-в-тысячу-лет.
И вот, блаженно и пьяно, я иду по лестнице вниз, к дежурному, и быстро
у меня на глазах, всюду, кругом неслышно лопаются тысячелетние почки и
расцветают кресла, башмаки, золотые бляхи, электрические лампочки, чьи-то
темные лохматые глаза, граненые колонки перил, оброненный на ступенях
платок, столик дежурного, над столиком - нежно-коричневые, с крапинками,
щеки Ю). Все - необычайное, новое, нежное, розовое, влажное.
Ю берет у меня розовый талон, а над головой у ней - сквозь стекло
стены - свешивается с невиданной ветки луна, голубая, пахучая. Я с
торжеством показываю пальцем и говорю:
- Луна, - понимаете?
Ю взглядывает на меня, потом на нумер талона - и я вижу это ее
знакомое, такое очаровательно целомудренное движение: поправляет складки
юнифы между углами колен.
- У вас, дорогой, ненормальный, болезненный вид - потому что
ненормальность и болезнь одно и то же. Вы себя губите, и вам этого никто не
скажет - никто.
Это "никто" - конечно, равняется нумеру на талоне: I-330. Милая,
чудесная Ю! Вы, конечно, правы: я - неблагоразумен, я - болен, у меня -
душа, я - микроб. Но разве цветение - не болезнь? Разве не больно, когда
лопается почка? И не думаете ли вы, что сперматозоид - страшнейший из
микробов?
Я - наверху, у себя в комнате. В широко раскрытой чашечке кресла I. Я
на полу, обнял ее ноги, моя голова у ней на коленях, мы молчим. Тишина,
пульс... и так: я - кристалл, и я растворяюсь в ней, в I. Я совершенно ясно
чувствую, как тают, тают ограничивающие меня в пространстве шлифованные
грани - я исчезаю, растворяюсь в ее коленях, в ней, я становлюсь все меньше
- и одновременно все шире, все больше, все необъятней. Потому что она -
это не она, а Вселенная. А вот на секунду я и это пронизанное радостью
кресло возле кровати - мы одно: и великолепно улыбающаяся старуха у дверей
Древнего Дома, и дикие дебри за Зеленой Стеной, и какие-то серебряные на
черном развалины, дремлющие, как старуха, и где-то, невероятно далеко,
сейчас хлопнувшая дверь - это все во мне, вместе со мною, слушает удары
пульса и несется сквозь блаженную секунду...
В нелепых, спутанных, затопленных словах я пытаюсь рассказать ей, что я
- кристалл, и потому во мне - дверь, и потому я чувствую, как счастливо
кресло. Но выходит такая бессмыслица, что я останавливаюсь, мне просто
стыдно: я - и вдруг...
- Милая I, прости меня! Я совершенно не понимаю: я говорю такие
глупости...
- Отчего же ты думаешь, что глупость - это нехорошо? Если бы
человеческую глупость холили и воспитывали веками так же, как ум, может
быть, из нее получилось бы нечто необычайно драгоценное.
- Да... (Мне кажется, она права - как она может сейчас быть неправа?)
- И за одну твою глупость - за то, что ты сделал вчера на прогулке,
- я люблю тебя еще больше - еще больше.
- Но зачем же ты меня мучила, зачем же не приходила, зачем присылала
свои талоны, зачем заставляла меня...
- А может быть, мне нужно было испытать тебя? Может быть, мне нужно
знать, что ты сделаешь все, что я захочу - что ты уж совсем мой?
- Да, совсем!
Она взяла мое лицо - всего меня - в свои ладони, подняла мою голову:
- Ну, а как же ваши "обязанности всякого честного нумера"? А?
Сладкие, острые, белые зубы; улыбка. Она в раскрытой чашечке кресла -
как пчела: в ней жало и мед.
Да, обязанности... Я мысленно перелистываю свои последние записи: в
самом деле, нигде даже и мысли о том, что в сущности я бы должен...
Я молчу. Я восторженно (и, вероятно, глупо) улыбаюсь, смотрю в ее
зрачки, перебегаю с одного на другой и в каждом из них вижу себя: я -
крошечный, миллиметровый - заключен в этих крошечных, радужных темницах. И
затем опять - пчелы - губы, сладкая боль цветения...
В каждом из нас, нумеров, есть какой-то невидимый, тихо тикающий
метроном, и мы, не глядя на часы, с точностью до 5 минут знаем время. Но
тогда - метроном во мне остановился, я не знал, сколько прошло, в испуге
схватил из-под подушки бляху с часами...
Слава Благодетелю: еще двадцать минут! Но минуты - такие до смешного
коротенькие, куцые, бегут, а мне нужно столько рассказать ей - все, всего
себя: о письме О, и об ужасном вечере, когда я дал ей ребенка; и почему-то о
своих детских годах - о математике Пляпе, о \sqrt{-1} и как я в первый раз
был на празднике Единогласия и горько плакал, потому что у меня на юнифе -
в такой день - оказалось чернильное пятно.
I подняла голову, оперлась на локоть. По углам губ - две длинные,
резкие линии - и темный угол поднятых бровей: крест.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Скачать полный текст (311 Кб)
Перейти на страницу автора
|