 |
|
|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
- Слушай, I, - я должен... я должен тебе все... Нет, нет, я сейчас -
я только выпью воды...
Во рту - сухо, все как обложено промокательной бумагой. Я наливал воду
- и не могу: поставил стакан на стол и крепко взялся за графин обеими
руками.
Теперь я увидел: синий дымок - это от папиросы. - Она поднесла к
губам, втянула, жадно проглотила дым - так же, как я воду, и сказала:
- Не надо. Молчи. Все равно - ты видишь: я все-таки пришла. Там,
внизу - меня ждут. И ты хочешь, чтоб эти наши последние минуты...
Она швырнула папиросу на пол, вся перевесилась через ручку кресла назад
(там в стене кнопка, и ее трудно достать) - и мне запомнилось, как
покачнулось кресло и поднялись от пола две его ножки. Потом упали шторы.
Подошла, обхватила крепко. Ее колени сквозь платье - медленный,
нежный, теплый, обволакивающий все яд...
И вдруг... Бывает: уж весь окунулся в сладкий и теплый сон - вдруг
что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты... Так сейчас:
на полу в ее комнате затоптанные розовые талоны. и на одном: буква Ф и
какие-то цифры... Во мне они - сцепились в один клубок, и я даже сейчас не
могу сказать, что это было за чувство, но я стиснул ее так, что она от боли
вскрикнула...
Еще одна минута - из этих десяти или пятнадцати, на ярко-белой подушке
- закинутая назад с полузакрытыми глазами голова; острая, сладкая полоска
зубов. И это все время неотвязно, нелепо, мучительно напоминает мне о
чем-то, о чем нельзя, о чем сейчас - не надо. И я все нежнее, все жесточе
сжимаю ее - все ярче синие пятна от моих пальцев...
Она сказала (не открывая глаз - это я заметил) :
- Говорят, ты вчера был у Благодетеля? Это правда?
- Да, правда.
И тогда глаза распахнулись - и я с наслаждением смотрел, как быстро
бледнело, стиралось, исчезало ее лицо: одни глаза.
Я рассказал ей все. И только - не знаю почему... нет, неправда, знаю
- только об одном промолчал - о том, что Он говорил в самом конце, о том,
что я им был нужен только...
Постепенно, как фотографический снимок в проявителе, выступило ее лицо:
щеки, белая полоска зубов, губы. Встала, подошла к зеркальной двери шкафа.
Опять сухо во рту. Я налил себе воды, но пить было противно - поставил
стакан на стол и спросил:
- Ты за этим и приходила - потому что тебе нужно было узнать?
Из зеркала на меня - острый, насмешливый треугольник бровей,
приподнятых вверх, к вискам. Она обернулась что-то сказать мне, но ничего не
сказала.
Не нужно. Я знаю.
Проститься с ней? Я двинул свои - чужие - ноги, задел стул - он упал
ничком, мертвый, как там - у нее в комнате. Губы у нее были холодные -
когда-то такой же холодный был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.
А когда ушла - я сел на пол, нагнулся над брошенной ее папиросой, -
Я не могу больше писать - я не хочу больше!
Запись 39-я.
Конспект:
КОНЕЦ.
Все это было как последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный
раствор: быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли. И
мне было ясно: все решено - и завтра утром я сделаю это. Было это то же
самое, что убить себя - но, может быть, только тогда я и воскресну. Потому
что ведь только убитое и может воскреснуть.
На западе, ежесекундно в синей судороге содрогалось небо. Голова у меня
горела и стучала. Так я просидел всю ночь и заснул только часов в семь утра,
когда тьма уже втянулась, зазеленела и стали видны усеянные птицами
кровли...
Проснулся: уже десять (звонка сегодня, очевидно, не было). На столе -
еще со вчерашнего - стоял стакан с водой. Я жадно выглотал воду и побежал:
мне надо было все это скорее, как можно скорее.
Небо - пустынное, голубое, дотла выеденное бурей. Колючие углы теней,
все вырезано из синего осеннего воздуха - тонкое - страшно притронуться:
сейчас же хрупнет, разлетится стеклянной пылью. И такое - во мне: нельзя
думать, не надо думать. не надо думать, иначе - -
И я не думал, даже, может быть, не видел по-настоящему, а только
регистрировал. Вот на мостовой - откуда-то ветки, листья на них зеленые,
янтарные, малиновые. Вот наверху - перекрещиваясь, мечутся птицы и аэро.
Вот - головы, раскрытые рты, руки машут ветками. Должно быть, все это орет,
каркает, жужжит...
Потом - пустые, как выметенные какой-то чумой, улицы. Помню:
споткнулся обо что-то нестерпимо мягкое, податливое и все-таки неподвижное.
Нагнулся: труп. Он лежал на спине, раздвинув согнутые ноги, как женщина.
Лицо...
Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще брызжущие смехом
губы. Крепко зажмуривши глаза, он смеялся мне в лицо. Секунда - я
перешагнул через него и побежал - потому что я уже не мог, мне надо было
сделать все скорее, иначе - я чувствовал - сломаюсь, прогнусь, как
перегруженный рельс...
К счастью - это было уже в двадцати шагах, уже вывеска - золотые
буквы "Бюро Хранителей". На пороге я остановился, хлебнул воздуху, сколько
мог - и вошел.
Внутри, в коридоре - бесконечной цепью, в затылок, стояли нумера, с
листками, с толстыми тетрадками в руках. Медленно подвигались на шаг, на два
- и опять останавливались.
Я заметался вдоль цепи, голова расскакивалась, я хватал их за рукава, я
молил их - как больной молит дать ему скорее чего-нибудь такого, что
секундной острейшей мукой сразу перерубило бы все.
Какая-то женщина, туго перетянутая поясом поверх юнифы, отчетливо
выпячены два седалищных полушара, и она все время поводила ими по сторонам,
как будто именно там у нее были глаза. Она фыркнула на меня:
- У него живот болит! Проводите его в уборную - вон, вторая дверь
направо...
И на меня - смех: и от этого смеха что-то к горлу, и я сейчас закричу
или... или...
Вдруг сзади кто-то схватил меня за локоть. Я обернулся: прозрачные,
крылатые уши. Но они были не розовые, как обыкновенно, а пунцовые: кадык на
шее ерзал - вот-вот прорвет тонкий чехол.
- Зачем вы здесь? - спросил он, быстро ввинчиваясь в меня.
Я так и вцепился в него:
- Скорее - к вам в кабинет... Я должен все - сейчас же! Это хорошо,
что именно вам... Это может быть ужасно, что именно вам, но это хорошо, это
хорошо...
Он тоже знал [ее], и от этого мне было еще мучительней, но, может быть,
он тоже вздрогнет, когда услышит, и мы будем убивать уже вдвоем, я не буду
один в эту последнюю мою секунду...
Захлопнулась дверь. Помню: внизу под дверью прицепилась какая-то
бумажка и заскребла на полу, когда дверь закрывалась, а потом, как колпаком,
накрыло какой-то особенной, безвоздушной тишиной. Если бы он сказал хоть
одно слово - все равно какое - самое пустяковое слово, я бы все сдвинул
сразу. Но он молчал.
И, весь напрягшись до того, что загудело в ушах, - я сказал (не
глядя):
- Мне кажется - я всегда ее ненавидел, с самого начала. Я боролся...
А впрочем - нет, нет, не верьте мне: я мог и не хотел спастись, я хотел
погибнуть, это было мне дороже всего... то есть не погибнуть, а чтобы она...
И даже сейчас - даже сейчас, когда я уже все знаю... Вы знаете, вы знаете,
что меня вызывал Благодетель?
- Да, знаю.
- Но то, что Он сказал мне... Поймите же - это вот все равно, как
если сейчас выдернуть из-под вас пол - и вы со всем, что вот тут на столе
- с бумагой, чернилами... чернила выплеснутся - и все в кляксу...
- Дальше, дальше! И торопитесь. Там ждут другие.
И тогда я - захлебываясь, путаясь - все, что было, все, что записано
здесь. О себе настоящем и о себе лохматом, и то, что она сказала тогда о
моих руках - да, именно с этого все и началось, - и как я тогда не хотел
исполнить свой долг, и как обманывал себя, и как она достала подложные
удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как там -
за Стеною...
Все это - несуразными комьями, клочьями - я захлебывался, слов не
хватало. Кривые, двояко-изогнутые губы с усмешкой пододвигали ко мне нужные
слова - я благодарно кивал: да, да... И вот (что же это?) - вот уже
говорит за меня он, а я только слушаю: "Да, а потом... Так именно и было,
да, да!"
Я чувствую, как от эфира - начинает холодеть вот тут, вокруг ворота, и
с трудом спрашиваю:
- Но как же - но этого вы ниоткуда не могли...
У него усмешка - молча - все кривее... И затем:
- А знаете - вы хотели кой-что от меня утаить, вот вы перечислили
всех, кого заметили там за Стеной, но одного забыли. Вы говорите - нет? А
не помните ли вы, что там мельком, на секунду, - вы видели там... меня? Да,
да: меня.
Пауза.
И вдруг - мне молнийно, до головы, бесстыдно ясно: он - он тоже их...
И весь я, все мои муки, все то, что я, изнемогая, из последних сил принес
сюда, как подвиг - все это только смешно, как древний анекдот об Аврааме и
Исааке. Авраам - весь в холодном поту - уже замахнулся ножом над своим
сыном - над собою - вдруг сверху голос: "Не стоит! Я пошутил..."
Не отрывая глаз от кривеющей все больше усмешки, я уперся руками о край
стола, медленно, медленно вместе с креслом отъехал, потом сразу - себя
всего - схватил в охапку - и мимо криков, ступеней, ртов - опрометью.
Не помню, как я очутился внизу, в одной из общественных уборных при
станции подземной дороги. Там, наверху, все гибло, рушилась величайшая и
разумнейшая во всей истории цивилизация, а здесь - по чьей-то иронии - все
оставалось прежним, прекрасным. И подумать: все это - осуждено, все это
зарастет травой, обо всем этом - будут только "мифы"...
Я громко застонал. И в тот же момент чувствую - кто-то ласково
поглаживает меня по плечу.
Это был мой сосед, занимавший сиденье слева. Лоб - огромная лысая
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Скачать полный текст (311 Кб)
Перейти на страницу автора
|
|