|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
слышал: весь тикаю - как часы. И стрелки во мне - сейчас перешагнут через
какую-то цифру, я сделаю что-то такое, что уже нельзя будет назад. Ей нужно,
чтобы кто-то там думал: она - у меня. А мне нужна она, и что мне за дело до
ее "нужно". Я не хочу быть чужими шторами - не хочу, и все.
Сзади - знакомая, плюхающая, как по лужам, походка. Я уже не
оглядываюсь, знаю: S. Пойдет за мною до самых дверей - и потом, наверное,
будет стоять внизу, на тротуаре, и буравчиками ввинчиваться туда, наверх, в
мою комнату - пока там не упадут, скрывая чье-то преступление, шторы...
Он, Ангел-Хранитель, поставил точку. Я решил: нет. Я решил.
Когда я поднялся в комнату и повернул выключатель - я не поверил
глазам: возле моего стола стояла О. Или, вернее, - висела: так висит
пустое, снятое платье - под платьем у нее как будто уж не было ни одной
пружины, беспружинными были руки, ноги, беспружинный, висячий голос.
- Я - о своем письме. Вы получили его? Да? Мне нужно знать ответ, мне
нужно - сегодня же.
Я пожал плечами. Я с наслаждением - как будто она была во всем
виновата - смотрел на ее синие, полные до краев глаза - медлил с ответом.
И, с наслаждением, втыкая в нее по одному слову, сказал:
- Ответ? Что ж... Вы правы. Безусловно. Во всем.
- Так значит... (улыбкою прикрыта мельчайшая дрожь, но я вижу). Ну,
очень хорошо! Я сейчас - я сейчас уйду.
И висела над столом. Опущенные глаза, ноги, руки. На столе еще лежит
скомканный розовый талон [той]. Я быстро развернул эту свою рукопись - "МЫ"
- ее страницами прикрыл талон (быть может, больше от самого себя, чем от
О).
- Вот - все пишу. Уже сто семьдесят страниц... Выходит такое что-то
неожиданное...
Голос - тень голоса:
- А помните... я вам тогда на седьмой странице... Я вам тогда капнула
- и вы...
Синие блюдечки - через край, неслышные, торопливые капли - по щекам,
вниз, торопливые через край - слова:
- Я не могу, я сейчас уйду... я никогда больше, и пусть. Но только я
хочу - я должна от вас ребенка - оставьте мне ребенка, и я уйду, я уйду!
Я видел: она вся дрожала под юнифой, и чувствовал: я тоже сейчас - -
Я заложил назад руки, улыбнулся:
- Что? Захотелось Машины Благодетеля?
И на меня - все так же, ручьями через плотины - слова:
- Пусть! Но ведь я же почувствую - я почувствую его в себе. И хоть
несколько дней... Увидеть - только раз увидеть у него складочку вот тут -
как там - как на столе. Один день!
Три точки: она, я - и там на столе кулачок с пухлой складочкой...
Однажды в детстве, помню, нас повели на аккумуляторную башню. На самом
верхнем пролете я перегнулся через стеклянный парапет, внизу - точки-люди,
и сладко тикнуло сердце: "А что, если?" Тогда я только еще крепче ухватился
за поручни; теперь - я прыгнул вниз.
- Так вы хотите? Совершенно сознавая, что...
Закрытые - как будто прямо в лицо солнцу - глаза. Мокрая, сияющая
улыбка.
- Да, да! Хочу!
Я выхватил из-под рукописи розовый талон - той - и побежал вниз, к
дежурному. О схватила меня за руку, что-то крикнула, но что - я понял
только потом, когда вернулся.
Она сидела на краю постели, руки крепко зажаты в коленях.
- Это... это ее талон?
- Не все ли равно. Ну - ее, да.
Что-то хрустнуло. Скорее всего - О просто шевельнулась. Сидела, руки в
коленях, молчала.
- Ну? Скорее... - Я грубо стиснул ей руку, и красные пятна (завтра -
синяки) у ней на запястье, там - где пухлая детская складочка.
Это - последнее. Затем - повернут выключатель, мысли гаснут, тьма,
искры - и я через парапет вниз...
Запись 20-я.
Конспект:
РАЗРЯД. МАТЕРИАЛ ИДЕЙ. НУЛЕВОЙ УТЕС.
Разряд - самое подходящее определение. Теперь я вижу, что это было
именно как электрический разряд. Пульс моих последних дней становится все
суше, все чаще, все напряженней - полюсы все ближе - сухое потрескивание
- еще миллиметр: взрыв, потом - тишина.
Во мне теперь очень тихо и пусто - как в доме, когда все ушли и лежишь
один, больной, и так ясно слышишь отчетливое металлическое постукивание
мыслей.
Быть может, этот "разряд" излечил меня, наконец, от моей мучительной
"души" - и я снова стал, как все мы. По крайней мере, сейчас я без всякой
боли мысленно вижу О на ступенях Куба, вижу ее в Газовом Колоколе. И если
там, в Операционном, она назовет мое имя - пусть: в последний момент - я
набожно и благодарно лобызну карающую руку Благодетеля. У меня по отношению
к Единому Государству есть это право - понести кару, и этого права я не
уступлю. Никто из нас, нумеров, не должен, не смеет отказаться от этого
единственного своего - тем ценнейшего - права.
...Тихонько, металлически-отчетливо постукивают мысли; неведомый аэро
уносит меня в синюю высь моих любимых абстракций. И я вижу, как здесь - в
чистейшем, разреженном воздухе - с легким треском, как пневматическая
шина,- лопается мое рассуждение "о действенном праве". И я вижу ясно, что
это только отрыжка нелепого предрассудка древних - их идеи о "праве".
Есть идеи глиняные - и есть идеи, навеки изваянные из золота или
драгоценного нашего стекла. И чтобы определить материал идеи, нужно только
капнуть на него сильнодействующей кислотой, Одну из таких кислот знали и
древние: reductio ad finem. Кажется, это называлось у них так; но они
боялись этого яда, они предпочитали видеть хоть какое-нибудь, хоть глиняное,
хоть игрушечное небо, чем синее ничто. Мы же - слава Благодетелю -
взрослые, и игрушки нам не нужны.
Так вот - если капнуть на идею "права". Даже у древних - наиболее
взрослые знали: источник права - сила, право - функция от силы. И вот -
две чашки весов: на одной - грамм, на другой - тонна, на одной - "я", на
другой - "Мы", Единое Государство. Не ясно ли: допускать, что у "я" могут
быть какие-то "права" по отношению к Государству, и допускать, что грамм
может уравновесить тонну, - это совершенно одно и то же. Отсюда -
распределение: тонне - права, грамму - обязанности; и естественный путь от
ничтожества к величию: забыть, что ты - грамм и почувствовать себя
миллионной долей тонны...
Вы, пышнотелые, румяные венеряне, вы, закопченные, как кузнецы, ураниты
- я слышу в своей синей тишине ваш ропот. Но поймите же вы: все великое -
просто; поймите же: незыблемы и вечны только четыре правила арифметики. И
великой, незыблемой, вечной - пребудет только мораль, построенная на
четырех правилах. Это - последняя мудрость, это - вершина той пирамиды, на
которую люди - красные от пота, брыкаясь и хрипя, карабкались веками. И с
этой вершины - там, на дне, где ничтожными червями еще копошится нечто,
уцелевшее в нас от дикости предков - с этой вершины одинаковы: и
противозаконная мать - О, и убийца, и тот безумец, дерзнувший бросить
стихом в Единое Государство; и одинаков для них суд: довременная смерть. Это
- то самое божественное правосудие, о каком мечтали каменнодомовые люди,
освещенные розовыми наивными лучами утра истории: их "Бог" - хулу на Святую
Церковь - карал так же, как убийство.
Вы, ураниты, - суровые и черные, как древние испанцы, мудро умевшие
сжигать на кострах, - вы молчите, мне кажется, вы - со мною. Но я слышу:
розовые венеряне - что-то там о пытках, казнях, о возврате к варварским
временам. Дорогие мои: мне жаль вас - вы не способны
философски-математически мыслить.
Человеческая история идет вверх кругами - как аэро. Круги разные -
золотые, кровавые, но все они одинаково разделены на 360 градусов. И вот от
нуля - вперед: 10, 20, 200, 360 градусов - опять нуль. Да, мы вернулись к
нулю - да. Но для моего математически мыслящего ума ясно: нуль - совсем
другой, новый. Мы пошли от нуля вправо - мы вернулись к нулю слева и
потому: вместо плюса нуль - у нас минус нуль. Понимаете?
Этот Нуль мне видится каким-то молчаливым, громадным, узким, острым,
как нож, утесом. В свирепой, косматой темноте, затаив дыхание, мы отчалили
от черной ночной стороны Нулевого Утеса. Века - мы, Колумбы, плыли, плыли,
мы обогнули всю землю кругом, и, наконец, ура! Салют - и все на мачты:
перед нами - другой, дотоле не ведомый бок Нулевого Утеса, озаренный
полярным сиянием Единого Государства, голубая глыба, искры радуги, солнца -
сотни солнц, миллиарды радуг...
Что из того, что лишь толщиною ножа отделены мы от другой стороны
Нулевого Утеса. Нож - самое прочное, самое бессмертное, самое гениальное из
всего, созданного человеком. Нож - был гильотиной, нож универсальный способ
разрешить все узлы, и по острию ножа идет путь парадоксов - единственно
достойный бесстрашного ума путь...
Запись 21-я.
Конспект:
АВТОРСКИЙ ДОЛГ. ЛЕД НАБУХАЕТ. САМАЯ ТРУДНАЯ ЛЮБОВЬ.
Вчера был ее день, а она - опять не пришла, и опять от нее -
невнятная, ничего не разъясняющая записка. Но я спокоен, совершенно спокоен.
Если я все же поступаю так, как это продиктовано в записке, если я все же
отношу к дежурному ее талон и затем, опустив шторы, сижу у себя в комнате
один - так это, разумеется, не потому, чтобы я был не в силах идти против
ее желания. Смешно! Конечно, нет. Просто - отделенный шторами от всех
пластыре-целительных улыбок, я могу спокойно писать вот эти самые страницы,
это первое. И второе: в ней, в I, я боюсь потерять, быть может, единственный
ключ к раскрытию всех неизвестных (история со шкафом, моя временная смерть и
так далее). А раскрыть их - я теперь чувствую себя обязанным, просто даже
как автор этих записей, не говоря уже о том, что вообще неизвестное
органически враждебно человеку, и homo sapiens - только тогда человек в
полном смысле этого слова, когда в его грамматике совершенно нет
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Скачать полный текст (311 Кб)
Перейти на страницу автора
|