|
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
сам ошибся. Таблица умножения мудрее, абсолютнее древнего Бога: она никогда
- понимаете: никогда - не ошибается. И нет счастливее цифр, живущих по
стройным вечным зако нам таблицы умножения. Ни колебаний, ни заблуждений.
Истина - одна, и истинный путь - один; и эта истина - дважды два, и этот
истинный путь - четыре. И разве не абсурдом было бы, если бы эти счастливо,
идеально перемноженные двойки - стали думать о какой-то свободе, т. е. ясно
- об ошибке? Для меня - аксиома, что R-13 сумел схватить самое основное,
самое...
Тут я опять почувствовал - сперва на своем затылке, потом на левом ухе
- теплое, нежное дуновение ангела-хранителя. Он явно приметил, что книга на
коленях у меня - уже закрыта и мысли мои - далеко. Что ж, я хоть сейчас
готов развернуть перед ним страницы своего мозга: это такое спокойное,
отрадное чувство. Помню: я даже оглянулся, я настойчиво, просительно
посмотрел ему в глаза, но он не понял - или не захотел понять - он ни о
чем меня не спросил... Мне остается одно: все рассказывать вам, неведомые
мои читатели (сейчас вы для меня так же дороги, и близки, и недосягаемы -
как был он в тот момент).
Вот был мой путь: от части к целому; часть - R-13, величественное
целое - наш Институт Государственных Поэтов и Писателей. Я думал: как могло
случиться, что древним не бросалась в глаза вся нелепость их литературы и
поэзии. Огромнейшая великолепная сила художественного слова - тратилась
совершенно зря. Просто смешно: всякий писал - о чем ему вздумается. Так же
смешно и нелепо, как то, что море у древних круглые сутки тупо билось о
берег, и заключенные в волнах силлионы килограммометров - уходили только на
подогревание чувств у влюбленных. Мы из влюбленного шепота волн - добыли
электричество, из брызжущего бешеной пеной зверя - мы сделали домашнее
животное: и точно так же у нас приручена и оседлана когда-то дикая стихия
поэзии. Теперь поэзия - уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия -
государственная служба, поэзия - полезность,
Наши знаменитые "Математические Нонны": без них - разве могли бы мы в
школе так искренне и нежно полюбить четыре правила арифметики? А "Шипы" -
это классический образ: Хранители - шипы на розе, охраняющие нежный
Государственный Цветок от грубых касаний... Чье каменное сердце останется
равнодушным при виде невинных детских уст, лепечущих как молитву: "Злой
мальчик розу хвать рукой. Но шип стальной кольнул иглой, шалун - ой, ой -
бежит домой" и так далее? А "Ежедневные оды Благодетелю"? Кто, прочитав их,
не склонится набожно перед самоотверженным трудом этого Нумера из Нумеров? А
жуткие красные "Цветы Судебных приговоров"? А бессмертная трагедия
"Опоздавший на работу"? А настольная книга "Стансов о половой гигиене"?
Вся жизнь во всей ее сложности и красоте - навеки зачеканена в золоте
слов.
Наши поэты уже не витают более в эмпиреях: они спустились на землю; они
с нами в ногу идут под строгий механический марш Музыкального Завода; их
лира - утренний шорох электрических зубных щеток и грозный треск искр в
Машине Благодетеля, и величественное эхо Гимна Единому Государству, и
интимный звон хрустально-сияющей ночной вазы, и волнующий треск падающих
штор, и веселые голоса новейшей поваренной книги, и еле слышный шепот
уличных мембран.
Наши боги - здесь, с нами - в Бюро, в кухне, в мастерской, в уборной;
боги стали, как мы: эрго - мы стали, как боги. И к вам, неведомые мои
планетные читатели, к вам мы придем, чтобы сделать вашу жизнь
божественно-разумной и точной, как наша...
Запись 13-я.
Конспект:
ТУМАН. ТЫ. СОВЕРШЕННО НЕЛЕПОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ.
На заре проснулся - в глаза мне розовая, крепкая твердь. Все хорошо,
кругло. Вечером придет О. Я - несомненно уже здоров. Улыбнулся, заснул.
Утренний звонок - встаю - и совсем другое: сквозь стекла потолка,
стен, всюду, везде, насквозь - туман. Сумасшедшие облака, все тяжелее - и
легче, и ближе, и уже нет границ между землею и небом, все летит, тает,
падает, не за что ухватиться. Нет больше Домов: стеклянные стены
распустились в тумане, как кристаллики соли в воде. Если посмотреть с
тротуара - темные фигуры людей в домах - как взвешенные частицы в
бредовом, молочном растворе - повисли низко, и выше, и еще выше - в
десятом этаже. И все дымится - может быть, какой-то неслышно бушующий
пожар.
Ровно в 11.45: я тогда нарочно взглянул на часы - чтоб ухватиться за
цифры - чтоб спасли хоть цифры.
В 11.45, перед тем как идти на обычные, согласно Часовой Скрижали,
занятия физическим трудом, я забежал к себе в комнату. Вдруг телефонный
звонок, голос - длинная, медленная игла в сердце:
- Ага, вы дома? Очень рада. Ждите меня на углу. Мы с вами
отправимся... ну, там увидите куда.
- Вы отлично знаете: я сейчас иду на работу.
- Вы отлично знаете, что сделаете так, как я вам говорю. До свидания.
Через две минуты...
Через две минуты я стоял на углу. Нужно же было показать ей, что мною
управляет Единое Государство, а не она. "Так, как я вам говорю..." И ведь
уверена: слышно по голосу. Ну, сейчас я поговорю с ней по-настоящему...
Серые, из сырого тумана сотканные юнифы торопливо существовали возле
меня секунду и неожиданно растворялись в туман. Я не отрывался от часов, я
был - острая, дрожащая секундная стрелка. Восемь, десять минут... Без трех,
без двух двенадцать...
Конечно. На работу - я уже опоздал. Как я ее ненавижу. Но надо же мне
было показать...
На углу в белом тумане - кровь - разрез острым ножом - губы.
- Я, кажется, задержала вас. Впрочем, все равно. Теперь вам поздно
уже.
Как я ее - == впрочем, да: поздно уж.
Я молча смотрел на губы. Все женщины - губы, одни губы. Чьи-то
розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду
назад их не было, и только вот сейчас - ножом, - и еще каплет сладкая
кровь.
Ближе - прислонилась ко мне плечом - и мы одно, из нее переливается в
меня - и я знаю, так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до
боли сладким ударом сердца. И такая радость покориться этому "нужно".
Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному
закону - и впиться в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться
- и потом стремглав вниз, наземь. И человеку, после агонии, наконец
вздохнуть последний раз - и умереть.
Помню: я улыбнулся растерянно и ни к чему сказал:
- Туман... Очень.
- Ты любишь туман?
Это древнее, давно забытое "ты", "ты" властелина к рабу - вошло в меня
остро, медленно: да, я раб, и это - тоже нужно, тоже хорошо.
- Да, хорошо... - вслух сказал я себе. И потом ей: - О ненавижу
туман. Я боюсь тумана.
- Значит - любишь. Боишься - потому, что это сильнее тебя,
ненавидишь - потому что боишься, любишь - потому что не можешь покорить
это себе. Ведь только и можно любить непокорное.
Да, это так. И именно потому - именно потому я...
Мы шли двое - одно. Где-то далеко сквозь туман чуть слышно пело
солнце, все наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Весь
мир - единая необъятная женщина, и мы - в самом ее чреве, мы еще не
родились, мы радостно зреем. И мне ясно, нерушимо ясно: все - для меня,
солнце, туман, розовое, золотое - для меня...
Я не спрашивал, куда мы шли. Все равно: только бы идти, идти, зреть,
наливаться все упруже - -
- Ну вот... - I остановилась у дверей. - Здесь сегодня дежурит как
раз один... Я о нем говорила тогда, в Древнем Доме.
Я издали, одними глазами, осторожно сберегая зреющее - прочел вывеску:
"Медицинское Бюро". Все понял.
Стеклянная, полная золотого тумана, комната. Стеклянные потолки с
цветными бутылками, банками. Провода. Синеватые искры в трубках.
И человечек - тончайший. Он весь как будто вырезан из бумаги, и как бы
он ни повернулся - все равно у него только профиль, остро отточенный:
сверкающее лезвие - нос, ножницы - губы.
Я не слышал, что ему говорила I: я смотрел, как она говорила, - и
чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и
врач сказал:
- Так, так. Понимаю. Самая опасная болезнь - опаснее я ничего не
знаю... - засмеялся, тончайшей бумажной рукой быстро написал что-то, отдал
листок 1; написал - отдал мне.
Это были удостоверения, что мы - больны, что мы не можем явиться на
работу. Я крал свою работу у Единого Государства, я - вор, я - под Машиной
Благодетеля. Но это мне - далеко, равнодушно, как в книге... Я взял листок,
не колеблясь ни секунды; я - мои глаза, губы, руки - я знал: так нужно.
На углу, в полупустом гараже мы взяли аэро, I опять как тогда села за
руль, подвинула стартер на "вперед", мы оторвались от земли, поплыли. И
следом за нами все: розово-золотой туман; солнце, тончайше-лезвийный профиль
врача, вдруг такой любимый и близкий. Раньше - все вокруг солнца; теперь я
знал, все вокруг меня - медленно, блаженно, с зажмуренными глазами...
Старуха у ворот Древнего Дома. Милый, заросший, с лучами-морщинами рот.
Вероятно, был заросшим все эти дни - и только сейчас раскрылся, улыбнулся:
- А-а, проказница! Нет чтобы работать, как все... ну уж ладно! Если
что - я тогда прибегу, скажу...
Тяжелая, скрипучая, непрозрачная дверь закрылась, и тотчас же с болью
раскрылось сердце широко - еще шире: - настежь. Ее губы - мои, я пил,
пил, отрывался, молча глядел в распахнутые мне глаза - и опять...
Полумрак комнат, синее, шафранно-желтое, темно-зеленый сафьян, золотая
улыбка Будды, мерцание зеркал. И - мой старый сон, такой теперь понятный:
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Скачать полный текст (311 Кб)
Перейти на страницу автора
|